Алмазная пыль  - Анастасия Логинова

…пока вспоминала, поймала себя на том, что нарочно ищу фигуру господина Драгомирова на набережной Мойки. И не нахожу.

Его не было сегодня. К сожалению. Но загрустить себе от этого я не позволила: в конце концов, занялась тем, что стала рисовать «лапки» на покрытом морозным рисунком окне. Ну, знаете, нужно приложить ребро ладони к инею, немного сжать руку в кулачок – и тогда на стекле останется отпечаток маленькой ножки. Особенно если добавить пять отпечатков пальца сверху. Мама называла их «лапки домовёнка».

Живя в Питере, я не рисовала их ни разу. У меня в студии стеклопакеты, эти сволочи никогда не замерзают.

Я так увлеклась этим своим занятием – вести «следы» поперек огромных окон музыкальной залы, – что не сразу заметила, как знакомая мужская фигура в мятом плаще все-таки появилась на набережной. А когда заметила – не сдержалась и, отыскав наименее замерзшее окошко, весело помахала рукой.

Сама не знаю зачем. Глупая, глупая Маргарита…

Хоть немного мою самооценку спасло то, что журналист Драгомиров в ответ скупо улыбнулся. Кажется, первый раз я видела, как он улыбается.

За всем этим я совершенно не обратила внимания, что Надино «соль» вдруг резко оборвалось. И что она замешкалась. И как задрожал ее голосок, когда после торопливых слов учительницы «продолжайте-продолжайте!», Надя начала старательно выводить следующее «ля».

Очнулась я только когда услышала чужие тяжелые шаги прямо за своим плечом. Ойкнув, я резко повернулась: позади стоял Георг фон Гирс и хмуро, с хорошо читаемым презрением на лице смотрел туда же, куда и я миг назад – на Гришу Драгомирова.

Недолго смотрел – барон протянул руку и дернул шнурок на портьере с такой силой, что даже странно, что тот не оторвался. Портьера тяжело опустилась, скрывая от нас солнечный декабрьский день и Драгомирова, конечно.

Потом Георг посмотрел на меня.

Ничего не сказал.

Прошел мимо и устроился на софе, изящно закинув ногу на ногу.

– Продолжайте-продолжайте, m-lle фон Гирс! – поторопила учительница снова замешкавшуюся Надю.

Да, таки папенька пришел послушать, как поет и играет дочь. Просидел до самого конца занятия и даже остался послушать двадцатый ноктюрн.

Я, ни жива ни мертва, сидела от него в десяти сантиметрах, выпрямив спину так ровно, что она даже заболела с непривычки. Я и дышать старалась пореже – несмотря на то, что сердце мое от ужаса билось раза в три быстрей положенного.

Жаль только, что фон Гирс так и не сказал дочери ни слова. Не похвалил, не приободрил. Он и не смотрел на нее толком. Хотя Надя ждала этого – так ждала, что буквально съедала его глазами, пока он придирчиво поправлял манжеты, встав со своей софы.

Он на дочь не смотрел. Зато, справившись с манжетами, как будто случайно бросил взгляд за окно – ту его часть, которую не закрыл его портьерами. Подошел и не спеша дорисовал недостающие «пальцы» к последнему следу. Снова выразительно посмотрел вниз.

Сцепил руки за спиной и, не торопясь, покинул музыкальную гостиную.

Больше в тот день я фон Гирса не видела.

Зато увидела на следующий, когда, с началом Надиных занятий, он снова вышел к нам в музыкальную залу. И на следующий после следующего тоже. И на следующий после… в общем, не знаю, может, у него на фабрике крыс травили или тараканов, но всю неделю он работал дома и к первым аккордам Надиного рояля был тут как тут. Садился рядом со мной, вальяжно закидывал ногу на ногу и вот так сидел, молча глядя на порхающие над клавишам Надины пальцы.

В среду и четверг Надюша уже не вздрагивала при появлении отца, а в пятницу и вовсе случился такой прорыв, что я подумала, нынче снова пойдет снег.

Дело в том, что когда занятие окончилось, фон Гирс не покинул гостиную в гордом молчании, а остался сидеть. С полминуты наблюдал, как учительница собирает нотные тетради, а потом к ней обратился:

– M-lle Воронцова! – Молоденькая учительница вздрогнула и разом побледнела. Но барон заметил лишь: – вы хорошо поработали. Вашими стараниями моя дочь играет весьма недурно. Я распорядился, чтобы вы получили Рождественскую премию – извольте связаться с моим бухгалтером.

Та, резко переменившись в цвете лица, теперь покраснела до кончиков ушей и принялась его благодарить – но барон властным жестом велел ей замолчать и обратился уже ко мне:

– M-lle Лазарева! – он подумал еще чуть-чуть и немного смягчил тон. – Марго, а вас я попрошу проводить Надежду во двор. Для девочки кое-что доставили час назад.

– Доставили? – насторожилась я. – Неужто подарок?

Надя, не скрыв эмоций, громко ахнула. Она и после слов о похвале, даже не ей адресованных, уже смотрела на отца как на божество, а сейчас – я это видела – едва держалась, чтобы не броситься ему на шею.

А я отчего-то беспокоилась:

– Почему во дворе? Настолько большой, что не проходит в двери?

– В общем-то да, – серьезно ответил барон.

И тут через открытую форточку в музыкальную залу влилось протяжное лошадиное ржание. И Надя ахнула снова:

– Это… это лошадь? – не веря самой себе, спросила девочка.

– Пони. Ты еще слишком мала для лошади.

Барон кашлянул и для важности поправил манжеты. С дочерью он говорил мягко, без неприязни – однако не нужно было иметь психологического образования, чтобы видеть, как тяжело ему далась эта простая фраза. Он и смотреть на дочь все еще не мог. Глянул лишь украдкой, искоса – наткнулся на полный обожания дочкин взгляд и снова отвернулся, напустил на себя еще более строгий вид.

И тут Надя сделала то, на что не решилась бы даже я. Она с места, через всю комнату бросилась к отцу. На шее, правда, повиснуть не посмела – всего лишь сжала обеими ручонками его большую, белую и холеную руку.

– Спасибо! Спасибо, папочка! – ластилась она к нему, пытаясь вызвать хоть какие-то эмоции.

Не знаю, получилось ли у нее… Барон, будто обжегшись, скорее вытянул свою руку и пробормотал лишь сухое «пожалуйста».

Но Надиного счастья и это не отменило: прогресс действительно был огромный. Пока Надя, уже во дворе, крутилась возле очаровательного серого в яблоках пони, гладила длинную челку, угощала морковкой – я в красках представляла себе милейшую картинку… Картинку о том, что, может быть, к весне следующего года папенька снизойдет и до того, чтобы самолично учить дочку держаться в седле. Как они где-нибудь за городом, наряженные в красивые ездовые костюмы, скачут на лошадях рука к руке, как смеются и весело что-то обсуждают.

Представляла – и улыбалась собственным мыслям. Улыбалась, однако, с некоторой горчинкой. Потому что мне самой в тех фантазиях места не было.

Я им никто – ни отцу, ни дочери. Меня вообще здесь быть не должно. Как только я справлюсь с Надиными монстрами, меня вернут в мое время. Яша так сказал. И у меня нет причин хотеть чего-то другого.